О деле: Дарью Трепову обвиняют в убийстве Владлена Татарского (Максима Юрьевича Фомина) по статьям о теракте, незаконном обороте взрывчатки и подделке документов. Вместе с Треповой судят ее знакомого Дмитрия Касинцева. По версии следствия, Дмитрий Касинцев, зная о причастности Треповой к смерти Владлена Татарского, разрешил ей спрятаться у себя в квартире.

Дело рассматривает 2-й Западный окружной военный суд в выездном заседании в 1-ом Западном окружном военном суде. Судебная коллегия в составе Тимура Георгиевича Жидкова, Романа Викторовича Владимирова, Олега Александровича Шишова.

Конвоирована Трепова, доставлен «службой уголовно-исполнительной инспекции» Касинцев,  явились защитники (адвокаты) Берман, Конева, потерпевшие Арнис, Сапьян, Любина, Смотрова, Королева, гособвинитель – старший прокурор отдела управления Генпрокуратуры РФ Тихонова Н.В.

Судебные приставы не допустили в зал около 8 слушателей и представителей СМИ, сославшись на отсутствие достаточного количества сидячих мест и не разрешив находиться стоя, хотя половина рядов по левую сторону от прохода в центральную часть зала оставалась практически полностью свободной, но судья ранее несколько раз распоряжался, что там должны сидеть только потерпевшие, мотивируя такой регламент исключительно собственным удобством в ориентации относительно численности указанных участников и взаимодействии с ними в ходе процесса. Конвойные сотрудники полиции и двое судебных приставов выстроились возле аквариума таким образом, что полностью закрыли Трепову, проигнорировав просьбы журналистов расступиться и не дав им сделать нормальные кадры подсудимой.

Заслушиваются последние слова подсудимых, первой выступает Трепова:

«Очень непросто сейчас говорить и мне часто бывает сложно выразить свои эмоции, но я надеюсь, что сейчас я смогу донести до вас то, что я чувствую. Мне очень больно и очень стыдно, что моя доверчивость, моя наивность привели к таким катастрофическим последствиям, я никому не хотела причинить боль. В последнем слове я хотела обратиться к потерпевшим, но так получилось, что во время прений я уже сказала большую часть того, что я хотела сказать. Мне очень сложно подобрать какие-то новые слова, чтобы вас не ранить и попросить вашего прощения, но я понимаю что, что бы я сейчас ни сказала, как бы я себя ни вела, сколько бы я ни раскаивалась, вы все равно не поверите в мою искренность, будете воспринимать это через призму своей неприязни ко мне. Все же я хочу сказать, что мне очень жаль, что из-за меня вам пришлось пережить такую боль и такой ужас, который я даже не могу себе представить, хоть я тоже тогда находилась с вами. И мне жаль, что из-за меня вы столкнулись с травмой, которая так или иначе останется в вашей жизни. Я не могу представить, что чувствовали ваши близкие и ваша семья, которые переживали за вас. Я снова прошу вашего прощения. 

В прошлый раз Татьяна Петровна Любина сказала: «Бог простит». Я в этом почувствовала немного насмешку, меня это задело, потому что я серьезно отношусь к вере, и, может быть, все это время я была так спокойна, потому что я уверена, что по крайней мере перед Богом моя совесть чиста. Прощение, оно очень тяжело дается, не только тому, кто прощает, но и тому, кто прощение принимает. Если вы сможете меня простить, это не будет значить, что я забуду все произошедшее и забуду про свою ответственность перед вами, но это будет значить, что по крайней мере мы готовы жить дальше. 

Я помню, насколько был болезненным вопрос об оказании медицинской помощи, особенно учитывая, что у меня есть медицинское образование, что я собиралась поехать в Украину кому-то помогать там. Только во время суда я поняла, что эти мои слова о том, что я хотела уехать туда и оказывать там помощь, звучат так, как будто бы я планировала вытаскивать раненных бойцов с фронта. На самом деле я себе это представляла совершенно по-другому: ну там, разносить, может быть, лекарства по домам, как-то помогать лежачим больным, потому что такая у меня компетенция, такая зона ответственности, по крайней мере этим я раньше занималась. Поэтому я не хочу, чтобы вы думали, что я не помогла вам из-за моего отношения к вам. Я не помогла, просто потому что я испугалась и чувствовала себя в опасности. Это меня не оправдывает, но я не смогла тогда поступить правильно. Я помню, насколько был болезненным для вас вопрос о вызове скорой помощи. Насколько я знаю, вы, к счастью, не получили тех повреждений, которые считаются причинением вреда здоровью. Я не знаю, вызвали ли там скорую помощь, если вы вызвали, то я хотела бы вас поблагодарить за то, что вы сделали то, что должна была сделать я, но не сделала. Я не хочу, чтобы это прозвучало как-то цинично с моей стороны, но мне хочется всех вас поддержать в том, через что вы сейчас проходите. Мне один друг писал, что Господь порой посылает очень жестокие испытания, но он сам же нас в них и поддерживает, он сам идет рядом с нами. Мне кажется, что в этих испытаниях очень важно уберечь себя от злобы и ненависти, и постараться сохранить в себе любовь и мир. Наверное, вам я не могу сказать что-то большее, чем это.

Теперь мне бы хотелось прокомментировать то, что я услышала в прениях со стороны обвинения. Гособвинитель тогда сказала, что я могла бы взорвать любого журналиста из присутствующих здесь в зале, если бы он мне просто не понравился. И меня эти слова тоже очень задели, потому что я рассказала свою историю, я рассказывала о том, что изначально до всех этих событий Владлена Татарского я не знала. Потом мне постоянно говорили: посмотри, кто это такой, посмотри, что он пишет, посмотри, что он делает. Я читала его книги и знаю, что он не был просто журналистом, но когда мы встречались лично, он мне показался довольно добродушным мужчиной с чувством юмора и у меня не было к нему никакой неприязни, и тем более я не желала его смерти. Я всегда говорила о том, что насилие только порождает насилие. Я знаю, что в материалах дела есть какие-то злые записи из моих дневников, но мне дневник для того и нужен был, чтобы просто безопасно выразить свои эмоции. В то же время в деле есть голосовая запись с моего телефона, где я сама себе объясняю, что такое мирный протест, и что для меня это единственный приемлемый способ борьбы. Поэтому мне особенно больно и стыдно, что моими руками устроили теракт. 

Я никогда не отрицала объективную сторону, я действительно принесла эту статуэтку, я не поддерживала СВО, я хотела переехать в Украину, я выполняла просьбы Романа Попкова и «Гештальта», которые потом стали заданиями, но я все это время была уверена, что в статуэтке находится только микрофон, и я была готова в каком-то смысле рискнуть своей свободой, чтобы узнать правду, но я не была готова пожертвовать жизнями других людей. Здесь же дело не только в моих взглядах: если бы мне просто какой-то человек написал в «Интернете»: «Хочешь переехать в Украину — отнеси статуэтку мужчине», я бы сказала: «Вам надо – вы и несите», но я очень доверяла Роману. Вся эта легенда, она же была продумана не только для Владлена, она была продумана и для меня в том числе, чтобы и меня вовлечь, и Роман знал, что меня такое заинтересует. Я думаю, что ему тоже непросто признаваться, что он отправил обманом девочку с бомбой практически на смерть, но сейчас он в этом признаётся сам. Если бы сохранились мои переписки с организатором, меня бы сейчас судили за что угодно, но не за умышленное совершение теракта. 

По части умысла позиция обвинения выглядит довольно слабо: те доказательства, которые опровергают наличие у меня умысла, просто игнорируются, отсутствие доказательств интерпретируется как тщательно замаскированное преступление. При этом вся тщательность после теракта куда-то исчезает, и обвинение это никак не интерпретирует. 

При этом обвинение учитывает все отягчающие обстоятельства, но не учитывает смягчающих: с самого начала следствия я активно сотрудничала, я рассказала всё, что могла, я предоставила доступ ко всем своим устройствам, и самое главное, что ведь с этих устройств практически ничего не было удалено, кроме тех переписок, которые и так изначально стояли на таймере. Все остальное, все скриншоты, все фотографии, все вот эти переводы с «Binance» – оно все осталось как было, хоть у меня и была возможность это удалить, когда я понимала, что задержание неизбежно, но я все оставила, потому что знала, что мне нечего скрывать. 

Я по-прежнему не признаю своей вины в предъявленном мне обвинении, но я понимаю свою моральную ответственность. В тот день, когда я сбежала с места преступления, я не была готова ее принять, но сейчас я здесь и я готова. Но вопрос об уголовной ответственности, по крайней мере в ее форме и размере, мне кажется открытым, поэтому я прошу суд как минимум направить дело на доследование и еще отдельно хотела бы попросить повторно назначить мне психолого-психиатрическую экспертизу, потому что все-таки у меня стоял диагноз, и тот критерий, который эксперты назвали как недостающий, — он у меня был в анамнезе. Если четырехчасовой беседы не хватило для того, чтобы это выявить, надо было провести более полное обследование. Я не настаиваю на своей невменяемости и не пытаюсь избежать ответственности, просто это влияет на получение мной помощи в дальнейшем. Как максимум я бы хотела попросить снять с меня обвинения по п. “б” ч. 3 cт. 205 и ч. 4 cт. 222.1. Также я прошу учесть смягчающие обстоятельства, которые я уже назвала.

В заключение я бы хотела принести извинения не только потерпевшим, но и всем тем, кого это дело так или иначе коснулось, в частности Анастасии Криулиной, чьи данные я бездумно использовала, и я думаю, что ей тоже было очень неприятно услышать, что она связана с такой историей, Диме Касинцеву, который был достаточно порядочным человеком, чтобы в моей ситуации не выставить меня на мороз, и я бы хотела попросить суд не лишать его свободы, потому что он этого не заслуживает. Хотела бы принести извинения владельцам квартир, которые я снимала, водителям «Blablacar» и такси, своей семье, своим друзьям, всем, кто меня знал, и всем, к кому домой приходили оперативные сотрудники, кого вызывали на допросы в Следственный комитет. Я понимаю, какой это мог быть стресс, и я надеюсь, что для всех них это останется в прошлом, как ночной кошмар. И я бы хотела поблагодарить тех, кто мне верит и кто меня сейчас поддерживает, и попросить поддерживать меня только как человека, который попал в тяжелую ситуацию».

В зале раздаются немногочисленные аплодисменты, прокурор недовольно комментирует, что «нужно сделать замечание», председательствующий обращается к публике с просьбой «не мешать своими эмоциональными всплесками с места работе суда».        

 Возможность выступить с последним словом предоставляется Касинцеву:

«До всех этих событий я никогда бы не предположил и никогда не предполагал, что вообще в какой-то момент жизни могу оказаться на скамье подсудимых, тем более в уголовном деле такого масштаба. Я всю жизнь вел честную спокойную жизнь, всегда с уважением относился к людям, никогда не вешал на них ярлыки, я всегда старался соблюдать золотое правило морали и всегда относился с уважением к законам того государства, в котором я живу. Я всю жизнь прожил в России, конечно же, я люблю свою страну, люблю людей, которые в ней живут. У меня никогда не возникало мыслей как-то что-то вообще злоумышлять против государства, абсолютно никаких. Я всегда поддерживал свое государство, как иначе, если я в нему живу? Для меня что-то подобное, что-то злоумышляющее просто немыслимо. 

Во всей этой ситуации, может быть, это, конечно, звучит несколько странно, но столкнувшись с огромным количеством действий, общаясь с огромным количеством так или иначе людей причастных к оперативной работе, к юриспруденции, к суду, я увидел очень большое количество людей, которые достаточно ответственные, адекватные, хорошие, которые стремятся делать свою работу и делать ее хорошо. Все это вызывает очень большое уважение. Это… не могу сказать, что как-то является открытием, но тем не менее я был очень поражен и очень поражен тому отношению, которое ко мне было, пожалуй, на всех стадиях следствия и суда, в сравнении с тем масштабом дела, в котором мы присутствуем.

В том, что касается того события, которое произошло 02.04.2023 г., – это, конечно, нечто невообразимое для моей жизни, как я уже говорил ранее, событие, которое по масштабам превосходит просто ее всю. Я бы никогда не предположил, что когда-нибудь как-нибудь в какой-то степени окажусь с этим связан, было просто немыслимо, где-то за гранью моей жизни. Весь этот ужас, всю эту боль этого события, конечно, нельзя описать словами. Я не знаю, каким образом люди, которые причастны к этому, могли бы полностью поделиться, полностью показать эту боль. Некоторое время назад на судебном заседании было показано видео того, как все это это произошло. Я был здесь, я сидел, я смотрел на него. До этого я видел, конечно, какие-то видео, связанные с этим, но именно вот это, оно выглядело настолько подробно, и его ужас был именно в том, что как в один момент спокойная обстановка, миролюбивая, доброжелательная, может смениться таким ужасом: крики людей, вот этот ужас, который происходил. Настолько этот контраст неестественный, он настолько неожиданный, я не представляю, какую боль испытывали тогда люди, нечто запредельное, нечто за гранью. Оправданий такому ужасу, такой боли такого огромного количества людей никогда не может быть, никаких оправданий просто не существует и не должно существовать. 

Вся эта ситуация породила огромное количество боли, страданий, которые расползались как раковая опухоль, и меня это тоже коснулось, и моей семьи. Я практически каждый день вижу, как это отражается на моих родителях, и это отражается настолько сильно, я вижу такую сильную боль, что мне самому больно от того, что я ничего не могу поделать, что я бессилен в этой ситуации. Это очень больно — смотреть на это, потому что до всех этих событий у меня была равномерная жизнь, продуманная, у меня были какие-то свои планы на конец учебного года, который я вел, планы с друзьями о том, как проводить лето, на саморазвитие, а сейчас всего этого просто нет, все это рухнуло, я не знаю, что ожидает меня в дальнейшем. Если думать о будущем, то основные мысли, которые касаются этого, – это отчаяние.

В том, что касается моей вины, я уже выражал свое отношение к тому, как я это воспринимаю. Я не собираюсь от нее ни убегать, не собираюсь от нее отказываться. Я виноват, это так. Я виноват в своей слабости, в своем страхе, что в этой ситуации, когда все было проникнуто ужасом в моем доме, в месте, где я всегда чувствовал себя в безопасности, которое в один момент просто перестало таковым быть, которое таковым, уже, наверное, и никогда не станет, которое стало мне тюрьмой, я испытал вот этот страх и не смог его преодолеть. Я каждый день корю себя за это, за то, что в сложившейся ситуации я не смог поступить правильно, не смог поступить так, как правильно и по закону, и по всем моральным нормам, и как было бы лучше действительно абсолютно для всех. Я взял и струсил, и струсил настолько, что последствия этого, вот, передо мной, каждый день могу это и в зеркале увидеть, и дома, так что, что я могу сказать… Тем не менее я должен нести за это ответственность и я ее понесу. 

Все, что я, наверное, хотел бы сказать и о чем попросить суд, то, о чем уже говорил ранее — быть максимально объективным, справедливым, взвешенным, и я прошу суд назначить мне наказание, не связанное с лишением свободы, но не столько ради себя, а столько для того… скорее, для моей семьи. Моя боль — это моя боль, но их боль, они не заслужили этого в такой степени. Поэтому я прошу суд, о чем прошу, ради них. Спасибо».

Судебная коллегия удаляется в совещательную комнату, назначив провозглашение приговора через 3 дня.